Ни у кого не вызывает сомнения или несогласия то обстоятельство, что ученые-некрасоведы квалифицируют «великую поэму» Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» как народную, а самого поэта воспринимают как певца народных страданий [см.: 1-5, 7-12, 14-20]. Подобная точка зрения традиционна и привычна. Однако современный взгляд на поэму «Кому на Руси жить хорошо», пристальное внимание к ней и, например, к главам «Последыш» и «Пир на весь мир» заставляют скорректировать понимание Некрасовым образа русского крестьянства, обратить внимание на особый имидж народа-вахлака, созданного поэтом-демократом, поэтом-народолюбцем. Для примера обратимся к фрагменту главы «Пир на весь мир» [13] - «Крестьянский грех», в котором (как можно ожидать) поэт дает понимание русского крестьянина, его счастья (вопрос «Кому на Руси жить хорошо?») и греха («Кто на Руси всех грешнее?»). Как помним, по сюжету «Крестьянского греха», пообещав умирающему господину отпустить по его воле крестьян на свободу, жадный староста Глеб «соблазняется» [13, с. 211] - поддается посулам дальнего родственника умершего адмирала и сжигает вольную на 8 000 крестьян, нарушая последнюю волю барина. Понятно, что подобные эпизоды могли иметь место в пореформенной России, однако они явно неординарны и атипичны. Потому восклицание Игнатия «Ой мужик! <…> ты грешнее всех» [13, с. 211] не обретает характер универсалии - это скорее нетипичный грех в нетипичных обстоятельствах. И как доказательство тому - антипод Глеба, староста вахлаков Влас (герой «Последыша» и «Пира…»), о котором нельзя даже помыслить, чтобы он мог опуститься до подобного деяния. Потому попытка вахлаков «единичный» грех Глеба перенести на себя, принять ответственность за него всем вахлацким миром не вызывает доверия. Однако Некрасов не делает «выводов» касательно поступка грешника-старосты Глеба и рассказ о нем перемежает упоминанием о «прасоле-выжиге», который «Урезать цену хвалится / На их <вахлацкую> добычу трудную, / Смолу» [13, с. 212]. То есть, итоги откладывая до финала, Некрасов нанизывает на событийную нить повествования «большие» и «малые» сценки-рассказы о грешниках из народа. Перегруженность сюжетной канвы «мелкими эпизодами» (в том числе и песнями-перебивками), затянутое повествование в главе укрепляют представление в том, что автор сознательно аккумулирует только темные, несчастные, жестокие грани национальной жизни. На эту особенность обратил внимание уже б. М. Эйхенбаум [20, с. 52]. Ориентируясь на эпический размах повествования о народной жизни, поэт как будто бы ставит перед собой задачу изобразить картину всеобщего крестьянского бедствия. Между тем (как ни парадоксально), например, в песне «Голодная» ракурс всеобщности «голодной беды» смещается и сужается. Традиционный народный мотив крестьянской заботы о семье, о детушках, о близких, утвержденный образцами фольклорных (т. е. народных) песен, Некрасов неожиданно подменяет странным и зловещим обращением крестьянина-горемыки Панкратушки (героя «Голодной») к себе: Ковригу съем Гора горой, Ватрушку съем Со стол большой! Всё съем один, Управлюсь сам. хоть мать, хоть сын Проси - не дам! [13, с. 213-214] Признать избранный пафос вахлацкой песни народным, крестьянским, человеческим вряд ли возможно. Оправданием бытования такой песни мог бы стать иронический ракурс, который, однако, ни в самой песне, ни в главе «Пир» не актуализируется. И тогда единственным объяснением остается то, что песню у Некрасова поют вахлаки. На этом фоне пробуждается предположение, что герои-вахлаки в поэме Некрасова - не народ, не русское крестьянство, а именно вахлаки (строго по В. И. Далю - неуклюжие, грубые, неотесанные мужики или работники, делающие все «как ни попало» [6, т. 1, с. 123]). И в свете этой гипотезы пафос «заключительной» главы (впрочем, как и всей поэмы Некрасова) прочитывается уже как двусмысленный. Демократ Некрасов словно бы ведет «двойную» игру, ибо верить тому, о чем говорили, пели, мечтали вахлаки, нельзя, их вахлацкая ментальность не только не родственна душе русского народа, но и противопоставлена ей. Доверять вахлакам, их мировосприятию недопустимо - у них (как следствие, и в поэме) всё может прочитываться «как ни попало». Неслучайно, прослушав «Голодную», рядом оказавшийся герой Гриша Добросклонов, журит вахлаков: «Закаркали “Голодную”, / Накликать голод хочется?» [13, с. 214]. И тут же незамедлительный ответ вахлаков: «Никак и впрямь ништо!» [13, с. 214]. Ситуация выглядит остраненной: только что «нутром» пропевшие «свою “Голодную”», ощущающие себя «разбитыми» [13, с. 214], герои-вахлаки в одно мгновение меняют позицию: «и впрямь ништо!» Легкость трансформации позиции (и настроения) вахлаков или неубедительна, или балаганна. Однако Некрасов (прямо) об этом нигде не заявляет, он по-прежнему как будто бы всерьез рассуждает о крестьянской жизни, и снова возвращается к «крестьянскому греху» старосты Глеба. Причиной греха Глеба (по-вахлацки - всех крестьян) вполне серьезно квалифицируется «крепь» [13, с. 215]. Социальный аспект - бремя крепостного права - выдвинут Некрасовым на первый план. Между тем к моменту написания главы прошло уже пятнадцать лет после отмены крепостного права, и к 1876 году поэт уже мог (бы) разглядеть и предложить более глубокие, не столь одноплановые причины народных тягот. Однако материал «нанизываемых» на сюжетную нить «грешных» историй в главе еще не исчерпан: далее присоединяется история Егорки Шутова, которого бьют во всех четырнадцати соседних деревнях «по наказу» [13, с. 217]. более вахлацкой истории придумать нельзя - безжалостно и жестоко избивать незнакомого человека «За что про что не знаючи...» [13, с. 217]. Это верх «вахлачества» (и бесчеловечности) - неслучайно положение Егорки сравнивается с положением «крысы прищемленной» [13, с. 217]. Единственная реплика-сомнение безымянного персонажа: «Чудной народ! бьют сонного…» - безоценочна (в ней ощутима лишь усмешка говорящего). Даже малых признаков сострадания у народа-вахлака к Егорке нет: «Коли всем миром велено: / “бей”! - стало, есть за что!» [13, с. 217]. Найти в эпизоде жестокой расправы с персонажем признаки народной морали или справедливости нельзя: четверо вахлаков «удо-волили» в лесу одного беглеца (в рукописях - за героем бросились «с десяток парней» [13, с. 513]). Актуализируется вопрос: действительно ли Некрасов задумал написать «эпос крестьянской жизни» (?) или планировал вывести на свет все пороки русского крестьянина «в полном их развитии» (?), не всегда типические, но выразительные (?). Мысли о том, каковыми же в действительности были представления поэта Некрасова о русском народе (о народе-вахлаке?), порождают сомнения в достоверности предложенных ранее наукой интерпретаций. «Оправдательными» для восприятия поэмы Некрасова могли бы оказаться вопросы: может быть, следует дифференцировать в поэме не образы крестьян-тружеников и дворовых людей (как предложил К. И. Чуковский [18]), а простых крестьян («христиан») и вахлаков? Может быть, поэт не предполагал совместить образы вахлаков и образ всего русского народа? Может быть, взгляд исследователей неточен?.. В любом случае проблемы, которые порождает текст поэмы, требуют разрешения, и они, как кажется, не могут быть однозначными. Потому, если говорить о характере интерпретации текстов Н. А. Некрасова в студенческой, особенно в иностранной аудитории, сегодня необходимо учитывать новую открывающуюся реальность поэмы Некрасова и (по возможности) искать новые стратегии презентации классического текста русской литературы. Если предположить, что иностранцы тоже умеют читать и глубоко проникать в смысл художественного текста, то в аудитории может возникнуть диссонанс между тем, что вычитывают компетентные студенты из текста и теми устойчиво-хрестоматийными интерпретациями, которые им предлагают во многом устаревшие к сегодняшнему дню «советские» учебники по русской литературе.