В современном мире, в новых сложившихся обстоятельствах, наряду с именами представителей «западной ветви» русской эмиграции первой волны (А. Аверченко, М. Алданова, К. бальмонта, И. бунина, З. Гиппиус, Д. Мережковского, И. Одоевцевой, Тэффи, М. Цветаевой, И. Шмелева и др.), в центре научных дискуссий нередко оказываются и имена поэтов «восточной ветви» - А. Ачаира, С. Алымова, Т. баженовой, Ф. Камышнюка, М. Колосовой, А. Несмелова, А. Паркау, В. Перелешина, Н. Светлова, Н. Щеголева и др. Российские эмигранты «восточной ветви», волею обстоятельств оказавшиеся в 1920-1940-е годы на Дальнем Востоке, жили и творили в Пекине, Тяньзине, ханчжоу, Сыньцзяне, Даляне, Мукдене и др. Но ни один из названных китайский городов не может сравниться по мощи русского эмиграционного потока с харбином и Шанхаем. По наблюдениям Е. П. Таскиной, только «в 20-е-40-е годы в харбине и Шанхае было издано около 60 поэтических сборников» [8, с. 244]. В. Крейд, создатель емкой антологии «Русская поэзия Китая» уточняет: «за тридцать лет (1918-1947) их вышло в три раза больше…» [6, с. 4]. Весьма важным обстоятельством развития русской литературы в Китае было то, что в отличие от Берлина, Парижа и Праги в Харбине родной язык для эмигрантов продолжал оставаться основным. Если для западной эмиграции угроза языковой ассимиляции была реальностью и языковой критерий «становился не просто ведущим, но превращался в своеобразный лингвистический и нравственный императив» [5, с. 323], то в «русском» харбине литераторы имели возможность говорить на русском языке, не стараясь в этом смысле приспосабливаться к инокультурной среде. Между тем очевидно, что русская эмиграция в Китае, особенно старшее ее поколение, жила единственным желанием «пожить и непременно умереть на родной земле»: «Старшее поколение болело ностальгией, и в болезненном воображении грезилась далекая юность, прекрасная страна, в которой они родились и жили, люди, которые их когда-то окружали…» [12, с. 39]. Отдельные интересные наблюдения в этом направлении ранее были уже сделаны в научных работах А. А. Забияко [2, 3], С. б. Калашникова [4], Крейда [6], Е. П. Таскиной [8], И. С. Трусовой [9], А. А. хадынской [10], В. Г. Шароновой [11] и др. В ряду знаковых имен, которые получили отражение в русской эмиграционной поэзии «восточной ветви», оказались, с одной стороны, классики XIX столетия, чье творчество способствовало мировому признанию русской литературы - А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, Ф. И. Тютчев, А. А. Фет, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой (и др.), с другой - поэты-современники, писатели начала XX века, чье художественное новаторство уже получило известность и признание: яркие представители «старших» (В. брюсов) и «младших» (А. блок и А. белый) символистов, футуристы В. Маяковский и В. хлебников, один из зачинателей поэтической школы акмеизма Н. Гумилев и яркий представитель этого направления А. Ахматова, поэзия М. Цветаевой и М. Волошина. Но не менее важно и то, что сердцем России для поэтов-эмигрантов в 1920-1930-е годы продолжал оставаться Петербург, к этому времени уже утративший статус столицы и сменивший два имени - Петроград и Ленинград. В плане обращения к имени Федора Достоевского и, как следствие, к «петербургскому тексту» одним из первых может быть названо выразительное стихотворение Николая Щеголева, вошедшее в альманах «Остров» (Шанхай, 1946). Именно в этом сборнике представлены многие строки поэтов-эмигрантов о России, о русской литературе, о русских писателях, в том числе и одно из самых известных стихотворений Н. Щеголева на «литературную тему» - «Достоевский». Центром русской литературы для Щеголева оказывается Петербург. И хотя стихотворение названо «Достоевский», настраивая на образные ряды мистического «желто-больного» и «умышленного» Петербурга, однако первым призраком, который появляется в тексте Щеголева, становится тень Гоголя: «Вот Гоголь. Он вышел на Невский / Проспект, и мелькала шинель, / И нос птицеклювый синел <…>» [7, c. 580]. Любопытно, что Щеголев апеллирует не собственно к Гоголю и не к реальному Петербургу (тогда уже Ленинграду), но к Петербургу литературному, гоголевскому. По существу уже в самом начале стихотворения Щеголев последовательно называет произведения, которые вошли в гоголевский цикл «Петербургские повести» [1, с. 240-296] - это «Невский проспект», «Шинель», «Нос» (остались не упомянутыми только «Портрет» и «Записки сумасшедшего»). При этом поэт, с одной стороны, словно бы выписывает портрет самого Гоголя (заметим: «Портрет») - его крылатку («Шинель»), его знаменитый длинный нос («птицеклювый»), но с другой стороны, отчетливо дополняет кластер «Петербургских повестей», заставляя вспомнить об атмосфере «Записок сумасшедшего», о той среде, которая близка состоянию лирического героя самого Щеголева. И перечень «петербургских повестей» Гоголя оказывается дополненным и выписанным полно, хотя и не буквально (точнее, не буквенно). Лирический герой Щеголева оказывается помещенным в холодный и мрачный Петербург гоголевских повестей, с его мистериями (когда Нос в чине статского советника гордо разъезжает в карете по Невскому проспекту или призрак бедного башмачкина отбирает у испуганных прохожих шинели). Как известно, место, которое занимают «Петербургские повести» (1832-1836) Гоголя в русской литературе, в первую очередь связано с появлением образа «маленького человека», прежде всего - Акакия Акакиевича башмачкина, бедного, несчастного, жалкого. Не найдя справедливости для героя в реальной жизни, Гоголь позволяет ему обрести отмщение после смерти - в виде призрака, ищущего и наказывающего своего обидчика (у Гоголя - «одно значительное лицо»). С образом Гоголя и гоголевских героев в стихотворение Щеголева входит «назойливый мотив» бреда и мути человеческой жизни («…замутив…»), ее несправедливости и безжалостности к «маленькому» одинокому человечку. «Что бедность, что трудно-с, без денег-с…» Кажется, в тексте звучит мотив интертекстуальный - мотив обездоленности «маленьких» людей (и это справедливо). Однако за этим мотивом просматривается и доля самого лирического героя, которому, вероятно, тоже знакома бедность и которому «трудно-с, без денег-с». Русская литература порождает отклик (отзвук) в душе лирического героя. Между тем стихотворение Щеголева титульно посвящается Достоевскому. И потому вслед за мистикой гоголевского Петербурга Щеголев возрождает мистику и бред («бредом истерзан») Петербурга Достоевского. Следом за «маленьким» гоголевским Акакием Акакиевичем возникают образы-призраки «маленьких героев» Достоевского, Макара Девушкина из «бедных людей» и Семена Мармеладова из «Преступления и наказания». Гоголевско-достоевский бред литературы и бред России симптоматично оказываются у Щеголева в соседстве. По мысли героя (и поэта), ничто в мире «маленьких людей» не изменилось: «весь мир / Все тот же». «Маленькие люди» по-прежнему по-гоголевски бедны, по-достоевски «унижены и оскорблены». Весь мир - «его, Мармеладов» (т. е. мармеладов[ский], краткая форма прилагательного; мир Мармеладов[а]). Неслучайно герою Щеголева кажется, что он встречал этого героя: «Мне кажется, я с ним знаком…» Лирическая тональность стихотворения, повествование от первого лица («я») заставляет предположить, что и сам субъективированный персонаж Щеголева из такого рода людей, «маленьких» и «униженных». И даже если это не вполне так, то все равно герой (и автор) признается, что здесь, «далеко от нынешнего Ленинграда», ему «призраки эти близки» «до щемящей тоски». Лирический герой Щеголева словно бы наполняется человеколюбием Гоголя и Достоевского и вдалеке («далеко») от родины продолжает жить жизнью ее людей (= «призраков»). благодаря литературе связь персонажа Щеголева с родиной, с Россией, с Петербургом не прерывается. Сердце его героя полнится той же тоской и состраданием, которые питали душу его предшественников, создателей великой русской литературы, Гоголя и Достоевского. Фразеологический оборот «до смертной тоски» накладывает трагический отпечаток на образ героя Щеголева, оттеняет те чувства, которые «до смерти» привязывают его к русской литературе и к родине. Еще один «достоевский» текст - стихотворение Н. Петереца с тем же названием, «Достоевский». В отличие от Щеголева, почти весь текст стихотворения Петереца представляет собой монолог Достоевского, пеняющего современному миру, судящего его за безнравственность и бесчеловечность: «Не жизнь, а крошево, / Так трудно жить по-божьи, по-хорошему / Средь этой сутолоки деловой! / О век рассудка! Век безличной массы!..» [7, с. 584]. Лирический герой Петереца (беззвучно) соглашается с Достоевским, задающимся риторикой вечных вопросов: «Зачем писать? Не восстановишь лада / В раздробленной душе, в больном мозгу! / С надрывом, с похотливою усладою. / Писать? Для бога? Для России? Надо ли?..» [7, с. 584]. Как и русский классик, лирический персонаж Петереца осмысляет вопрос предназначения творчества, роли писателя и его творений: «Зачем писать?» Потому строки «Душа тоскует старым Мармеладовым» и «<душа> пьяницей замерзнет на снегу…» [7, с. 584] оказываются уже за пределами прямой речи Достоевского, они представляют собой подхваченный лирическим героем пафос восприятия классиком сегодняшнего мира. Образный ряд: «И одиночество. И боль. И мгла» [7, с. 584] - в одинаковой степени оказывается и достоевским, и петерецевым. Обоих авторов охватывает отчаяние от неразрешимости вопроса, как и чем «бороться <…> с бедою неминучей?» [7, с. 584]. И традиционно ответом на этот риторический по сути вопрос становится творчество: для Достоевского - его романы (неслучайно, прозаик вспоминает «братьев Карамазовых» и аллюзийно, растворенно в тексте, «бесов»), для Петереца - его лирические строки, в которых Достоевский помогает ему и подталкивает его к искомым ответам. И вновь, как у ранее проанализированных поэтов, русская литература для Петереца - не просто вымысел, фантазия, игра воображения. Это способ осознания важнейших проблем бытия, человеческого существования, это кладезь потаенных ответов на возникающие «больные» вопросы. Литература - средство «выведать правду», найти себя, сохранить веру в смысл существования, в собственное предназначение в жизни. И «петербургский» литературный текст исполняет в этом существенную роль. Примеров поэтических шедевров «восточной ветви» русской эмиграции 1920-1940-х годов (в том числе связанных с именем и творчеством Федора Достоевского) можно приводить много. хотя бы потому, что участниками литературной группы «Чураевка» ежегодно проводился конкурс поэтических стихов, посвященных именно Достоевскому. Однако и на основе приведенных примеров можно сделать некоторые выводы. Так, в ходе анализа было установлено, что образ России для эмигрантов, оказавшихся на Востоке еще в дореволюционное время или сохранивших воспоминания о родине пред- и пореволюционного времени, как правило, связывался с образом Петербурга, прежде всего с «петербургским текстом», а через него - в первую очередь - с именем Ф. М. Достоевского. Именно Петербург, особенно литературный Петербург, был для русских эмигрантов на Востоке знаком-символом Родины, в частности образным воплощением возникшего в их сознании своеобразного концепта «родина-литература». Исследование показало, что имена русских писателей-классиков, в том числе Ф. М. Достоевского, помогали поэтам-эмигрантам формировать в условиях зарубежья собственную национальную идентичность и обогащать свои произведения интертекстуальными аллюзиями и реминисценциями, связывающими их с родиной, с Россией, с прошлым и - как им казалось - с будущим. Однако, в отличие от «западной ветви», «восточная ветвь» русской эмиграции довольно скоро увяла, т. к. отношения Китая и России в первой половине хх века стремительно менялись, положение поэтов-эмигрантов серьезно отягощалось и уже в конце сороковых им пришлось рассеяться по различным странам мира, утратив единство, которое «западная ветвь» сумела сохранить надолго.